» Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Главная » 2011 » Март » 31 » Эдуард Лимонов КНИГА МЁРТВЫХ 2. Двадцать девятый текст (вторая часть)
19:50 Эдуард Лимонов КНИГА МЁРТВЫХ 2. Двадцать девятый текст (вторая часть) |
Адвокат отвез мать обратно, а вечером они с адвокатом сидели в ресторане на открытом воздухе, ведь был июль, и вокруг ходили юные девки, попахивая юной плотью.

Эдуард Лимонов КНИГА МЁРТВЫХ 2. НЕКРОЛОГИ СМЕРТЬ МАТЕРИ
Раиса Савенко
. окончание. начало здесь
У трупа старухи
Старуха лежала на диване. Она была похожа на увеличенную корку черного хлеба, надолго оставленного на солнце. Она была черна и местами желта. Рот у нее был приоткрыт, и оттуда выпирали огрызки металлических зубов. Челюсть была подвязана платком, но рот от этого не закрылся. Дело в том, что старуха умерла одна, никто при ней не находился. Умерла она с открытым ртом. Нашедшая ее мертвой наутро сиделка попыталась закрыть рот, но было поздно. Старуха была похожа на труп старухи, который он видел когда-то в центре опознания трупов под Вуковаром, в Сербии, ту старуху, правда, перед смертью пытали.
Старуха была его матерью. И это он был виноват, что у трупа не был закрыт рот. Будь он хорошим сыном, он бы присутствовал в момент смерти матери. Держал бы ее за руку… Закрыл бы ей рот. Но он был плохим сыном, потому приехал наутро…
Ему еще удалось приехать, его пропустили через границу обе стороны, и Россия, и Украина. Могли бы не пропустить. Россия потому что он должен мэру Лужкову по суду пятьсот тысяч рублей, недавно они ввели закон, по которому должники не могут быть выпущены за границу по воле судебных приставов. Украина… Украина не пускала его на свою территорию последний десяток лет. Он был в черном списке, среди «врагов» Украины, но вот с полгода назад список аннулировали.
В последний раз он говорил с матерью шесть дней назад, восьмого марта. Она сумела сказать лишь три членораздельные фразы, все остальное был шум подсознания. Последняя фраза была: «Где Богдан?» Мать потеряла разум пару месяцев назад, но не потеряла метафизической связи с внуком. И правильно поставила вопрос: где внук? Хотя он, ее сын, врал, что жена с ребенком у бабушки, в Тольятти, на самом деле единственный поздний внук умиравшей был черт знает где, на другом боку глобуса, в столице хиппи и наркоманов, в Гоа, куда его увезла вдруг превратившаяся в оборотня жена стоявшего у трупа матери. Внук находился там уже два месяца, неизвестно с какими людьми. Жена его в довершение всего была опять беременна, на пятом месяце. Старуха уловила метафизическое дрожание в той части ее уже не работавшего мозга, которая отвечала за Богдана. Где Богдан? Не как он, но где он? Все правильно.
Стоявший над трупом был не только сын умершей старухи, отец украденного ребенка и муж красавицы, превратившейся в оборотня, но был еще и лидером запрещенной партии, ее основателем и бессменным вождем уже пятнадцать лет. Он принадлежал партии больше, чем отцу, матери, жене и ребенку. Ну ладно, мать и отца он бросил давным-давно, в 1964 году, но ребенка! Но жену! Жена постепенно отдалилась от него сама, и в конце концов фактически отреклась от него, как жена от мужа врага народа, ожесточилась до степени непонятной ненависти и наконец, схватив сына, убежала в бессмысленную землю, где больше пошлых русских, чем серокожих индийцев. Что она там делает все это время? Можно надеяться, что у нее хватит благоразумия не употреблять наркотики, ведь она беременна. Можно надеяться, с поправкой на то, что она не благоразумна по природе своей… Партия. Партийцы погибали и сидели за дело, которое он начал, в тюрьмах. Потому они были ему ближе, чем жена-красавица, превратившаяся в оборотня.
Женщины, соседи и сиделки, вытащили из-под трупа подушки. Его охранники, прибывшие с ним из Москвы, подняли легкий труп старухи вместе с одеялом и понесли вниз. Там у подъезда уже стоял на двух табуретах легкий, несерьезный гроб. Положили труп вместе с одеялом в гроб. Подоткнули куски одеяла под старуху. Голова старухи свалилась на одну сторону, понадобилась подушка. Побежали наверх за подушкой. Терпеливо ждал похоронный автобус. Подошли несколько старух и стариков и наклонились над гробом. По обычаю, им дали конфет из вазы.
Пока ходили за подушкой, он огляделся и внюхался в воздух. Здесь уже была весна, пахло сыростью, как у женщины между ног после оплодотворения. Дом был жилищем бедных людей, простых людей, как и вся эта окраина, когда-то названная «Новые дома». Родители прожили здесь сорок лет. Что же они делали все эти годы? Жевали, покупали одежду, запасали картошку, чинили крышу, так как у них был последний этаж. Бр-р-р! какую отвратительную жизнь они прожили, лишенную событий. Какой он оказался молодец, когда убежал из родного города, сломя голову, не понимая зачем, но следуя инстинкту. Какой провидец, какой молодой гений он был, убегая. Как все правильно устроил. Пошел дождь. Не сильный, потому лицо старухи прикрывать не стали.
Принесли подушку. Подложили под голову старухи. Долго возились с головой, которая упорно не хотела лежать прямо. Мать не носила при жизни платков, и теперь на ней было целых два платка, один на голове, другой удерживал челюсть. Она бы возражала против платков, если бы ей пришлось устраивать собственные похороны. Она носила шляпы, но шляпа на трупе выглядела бы неуместно. Мать до последних месяцев красила губы, покрывала ногти лаком. В той комнате, где он провел ночь, так и осталась у трюмо бутылочка с лаком для ногтей. Мать бы, если бы ей пришлось устраивать собственные похороны, обязательно накрасила бы себе губы и ногти.
Все? спросил водитель автобуса, он же единственный могильщик или служащий похоронного бюро. Человек тринадцать-пятнадцать, среди них он сын старухи, трое его охранников, приятель-полковник и приятель же, местный авторитетный предприниматель, отсидевший за решеткой внушительное количество лет, сиделки и соседи, согласились, что все. Водитель вынул из автобуса крышку гроба и закрыл старуху. По обоим концам крышки торчали два приготовленных гвоздя. Могильщик с большим искусством, в хорошем, трагическом, ровном ритме вогнал эти гвозди до половины в гроб. Вогнал стильно, без нервных мелких стучаний, а уверенно и строго несколькими ударами каждый. Стук судьбы, роковой звук. Его охранники подняли гроб и вдвинули его в автобус. Он было предложил семидесятишестилетней тете Вале руку, чтобы она вскарабкалась в автобус вслед за гробом, но водитель сурово остановил его:
Отсюда нельзя. Плохая примета. Войдите в боковую дверь.
Они вошли. Его охранники, сиделки, тетя Валя, две соседки, одна со вздутыми ногами. Остальные уселись в «шевроле» авторитетного. Водитель рванул разумно и умело покатил, отбрасывая пространства.
Он смотрел на гроб, в котором уплывало физическое тело женщины, которая родила его целых шестьдесят пять лет тому назад. С шестидесятичетырехлетием она его еще поздравляла по телефону, а к шестидесятипятилетию уже забыла, кто он такой. Когда он позвонил ей, чтобы поздравить с днем Советской Армии 23 февраля, она что-то лепетала в ответ, а потом вдруг сказала:
Скажите сыну, что его отец умер!
Мама, это я, твой сын, заметил он, а отец умер четыре года назад.
Да-да, скажите ему, ответила она, и он заторопился закончить разговор. Ему стало неприятно глядеть в ее бездну.
И вот последний путь. Он, видимо, чувствовал все, что чувствуют в таких случаях простые люди. Но поскольку был совсем не простым человеком, то чувствовал неглубоко. Не до слез, не до мурашек по коже. Если бы он хотя бы напился накануне, может, слеза-другая накатилась бы на глазное яблоко, и он сморгнул бы их. Но он не много выпил накануне, не случилось. Более сильным чувством, чем печаль (а он был печален), было, скорее, удовлетворение от того, что труп вывезен из квартиры и едет прямым ходом туда, где и полагается быть трупам в крематорий-колумбарий. В конце концов, он почти сделал дело, ради которого приехал.
Он бегло пробежал по годам их совместной жизни, там не было печали была молодая мать его, и был он мальчик, чужой и, видимо, неприятный, хотя ловкий и, как сейчас говорят, «харизматичный». Таким, наверное, будет и Богдан, его поздний сын чужим всем и одновременно соблазнительным… Из-под крышки гроба, он заметил, торчит часть цветка-гвоздики. И кусок одеяла верблюжьего, таких уже не производят. Одеяло сгорит вместе с нею и присоединится к ее праху. Праха там будет всего ничего, мать высохла до тридцати с лишним килограммов.
Вдруг он почувствовал облегчение. Некая биологического свойства свобода опьянила его легкие. Все, я один, один, один! Как у скафандра водолаза, от меня отрезаны теперь все шланги, и я куда хочу, туда и поплыву.
Куда ты там поплывешь, одернул он себя. Куда? Ты давно освободился от них, давно перерезал шланги. Старуха, умершая в украинском городе, есть для тебя лишь эпизод в твоей подвижной жизни. Ты хоронил юных, что тебе смерть старухи! Не далее как в декабре ты стоял на заснеженном кладбище в подмосковном Серпухове, в мерзлую землю опустили гроб партийца. Он не дожил до двадцати трех лет. Его убили милиционеры за то, что он был членом твоей партии. Проломили череп бейсбольной битой. Вот там на кладбище ты неслышно всхлипнул. В нос, осторожно, чтоб никто не видел. Там были журналисты. Не мог же ты заплакать, железный вождь запрещенной организации! Ты всхлипнул. Никто не услышал. Сейчас ты везешь в крематорий лишь воспоминания…
Его охранники молчали. Женщины без умолку говорили о ценах на кремацию, которые поднялись, затем перешли вообще на рост цен. Русские женщины, они же украинские, высокоэффективны в соприкосновении со смертью. Они знают обычаи, не брезгуют сами обмыть тело трупа, обрядить его. Когда он с охранниками приехал с вокзала, целый женский отряд уже стучал ножами на маленькой кухне, нарезая салаты. Труп уже лежал обряженный и упакованный. Их не надо было ни просить, ни подгонять. Без оплаты, от радости жизни, куда входит необходимым элементом и смерть, они добровольно моют, обряжают, рубят, режут, варят картошку и готовят селедку. Они уже закупили десять бутылок водки и немного вина, когда он вошел в квартиру. Он смотрел на них, как на племя незнакомое, и изумлялся. Может, русские женщины презирают ежедневную жизнь и любят только праздники? А ведь смерть это тоже праздник. Им бы каждый день похороны? «Фу, остановил он себя, как всегда, ты несешь ересь». Как был ты мальчиком не в своем уме, так и остался. Девочки в школе, помнишь, считали тебя сумасшедшим. Но случилось по Эразму Роттердамскому. Он как-то заметил: «Почти всегда побеждает тот, кого не принимали всерьез». Победил ты, сумасшедший в глазах девочек юных обывательниц. Впрочем, одновременно с едким осуждением, часть их была влюблена в тебя.
В крематории-колумбарии было спокойно. Сам крематорий выглядел несколько неуклюжим бетонно-стеклянным ангаром. Он мог бы служить в равной степени для ремонта или стоянки самолетов. Зато в колумбарии росли невысокие туи и можжевельники, голубые ели и пинии, которые обещали вскоре вырасти и создать покойникам еще больший уют, еще более терпкий запах, еще более глубокие и синие тени. Глядя из автобуса, он знал, что там есть свои аллеи и проспекты, и на одной из аллей вделана в плиту урна с прахом его отца, мужчины с недовольным лицом. После того, как кремируют старуху, урну с ее останками с примесью одеяла и одежды поместят рядом с прахом человека, которого она любила.
«На кой она его любила?» подумал он зло. Они были верны друг другу именно потому, что у него было еще меньше жизненной энергии, чем у нее. У него были разнообразные таланты, он был музыкален, виртуозно играл на гитаре и на пианино, не в три аккорда, а сложно играл, но никто из них не повел другого на завоевание мира. Они родили его, и не воображали даже, что он окажется завоевателем. Они, в сущности, не понимали, не верили в него, и были глубоко уязвлены и поражены, когда в 1989 году его начали печатать в России, и он был встречен как большой человек. Им интересовались журналисты, в квартире, откуда только что вынесли мать, не смолкал тогда телефон. Мать сказала ему тогда мрачно:
Твой отец такой хороший человек, почему нами никто не интересуется? И у нее потекла по щеке слеза.
Он уже не был таким максималистом, как ранее, в те годы, когда был безвестен, уже был избалован славой, он поспешил успокоить мать ничего не значащим:
Профессия у меня такая. А сам думал: «Они со мною так, как с чужим, с завистью, я же их сын, почему они не чувствуют, что в моей победе есть и их победа?»
Тогда впервые он понял, что соперничают: отцы, дети, женщины с мужчинами… И вот его красивая, самая-самая красивая жена, как мужик, стала соревноваться с ним. Вот что… Он вспомнил опубликованное больше месяца назад ее интервью в популярной газете, где она, напыжившись, говорит: «Основной добытчик в семье я…» Не говоря уже о гротескном преувеличении своих заслуг (он содержал семью, пока она была беременна и кормила ребенка, и впоследствии каждый день давал деньги по первому требованию; в целом году она проработала несколько недель, хотя, правда, ее труд исполнителя-актрисы оплачивался выше, чем его, творца), он остолбенел от этого разделения семьи. На нее добытчицу, и его, якобы мало добывающего. И это она вынесла в желтую газету. С ней случилось перерождение в результате некоего кризиса сознания? Ей вот-вот должно исполниться тридцать четыре года. А начало ее лихорадить прошлой весной, в тридцать три, тогда она в первый раз полетела в Гоа, «восстановиться», как она сказала…
Автобус остановился, и все вылезли. Шел дождь. Сам автобус с гробом старухи уехал, чтобы сгрузить гроб с черного хода, с подъезда «только для мертвых и служащих». Водитель автобуса на прощанье сказал, что они еще увидят старуху, смогут попрощаться.
Идите туда, водитель указал на главный вход, довольно безобразные двери индустриального вида.
Пассажиры автобуса мертвых, они пошли к дверям. По пути на открытом пространстве площади, уложенной плитами, перед зданием крематория, к ним присоединились пассажиры «шевроле». Одна из женщин, та, у которой отекшие ноги, опиралась на палку. Его охранники поддержали ее при входе в индустриальные двери крематория, так же, как до этого свели по ступеням из автобуса.
Войдя, они оказались в вестибюле-предбаннике, голом и неукрашенном, только надписи: «Ждите приглашения в зал прощаний», «Вас вызовут» и еще несколько в том же строгом духе дисциплины и порядка.
Они стали, как две скобки, заключающие придаточное предложение, с одной стороны: полковник, авторитет, сын старухи, а с другой его охранники и женщины. Женщина с отекшими ногами стала говорить о том, что она за кремирование, и хочет, чтобы ее кремировали. У нее и деньги приготовлены. И ездить родственникам будет недалеко, и дешевле. Тетя Валя также склонялась к кремированию. Они беседовали будничным тоном, улыбались, когда считали нужным. Самая молодая женщина-сиделка, та, которая обнаружила мать мертвой, покинула их на время, уехав вместе с водителем. У нее была справка о смерти в руках. Но вот она вернулась и сказала, что нужно будет найти дома у старухи в ящиках документы, свидетельствующие, что место в колумбарии оплачено для двоих, иначе прах старухи не поместят с прахом мужа, а ее фотографию рядом с его фотографией сердитого старого мужчины.
Нужно найти, сказала она, обращаясь к сыну старухи.
Вышел коротко остриженный, небольшой, компактный человечек в черном костюме и пригласил их в зал прощаний. Сын старухи нашел зал впечатляющим. Это был высокий сумеречный сыроватый зал с пропорциями достаточными, чтобы горстка прощающихся чувствовала себя сиротливо и выглядела неубедительно. У дальней стены зала на постаменте стоял гроб, и в нем лежала старуха некогда его мать. Распорядитель указал им место по одну сторону гроба, а сам ушел на противоположную и взошел на кафедру, задрапированную сосновыми ветками, венками и лентами. Распорядитель произнес речь, настолько же умелую и подобающую, как и стандартную. В речи говорилось, что от нас уходит, нас покидает, отправляясь в мир иной, такая-то, он назвал старуху по имени-отчеству, и мы скорбим об ее уходе. Сумерки зала, умело расположенный свет, сами впечатляющие размеры помещения все же сообщали и речи распорядителя и самому простенькому ритуалу большую убедительность.
Закончив речь, распорядитель спросил, хочет ли кто-нибудь взять слово. Никто не выразил такого желания, потому распорядитель сказал:
Тогда приступим к прощанию. Прощайтесь с покойной!
Сын старухи пошел первый, как будто только и делал, что прощался с покойными. Легкий, в своем черном бушлате и черном свитере, седой, похожий на черт знает какого полярника или капитана Немо. Подошел, наклонился, поцеловал платок на лбу старухи. Прошептал: «Ну вот ты и умерла, мама!, Покойся с миром! Прости, я был тебе плохим сыном…» Старуха лежала с таким неземным и нечеловеческим лицом, как будто кусок горной породы или сломанная кость мамонта в снегу. Он отошел, за ним пошла тетя Валя в платочке на окрашенной голове, простилась с подругой. Что уж она там ей сказала, сын старухи не слышал.
Прощание окончено, сказал распорядитель. Взял крышку гроба и накрыл старуху, его мать. Зазвучала скорбная музыка. Распорядитель так же умело, как час назад водитель, вбил уверенные гвозди в гроб. Буф! Буф! Буф! Теперь уже вогнал их до шляпок.
Гроб вдруг поехал с постамента вверх, устремляясь в проем в стене, закрытый красными шторами из бархата. Чуть споткнувшись у самых штор, гроб смел их, и в несколько усилий ушел в недоступное прощающимся пространство. Шторы вернулись за ним в прежнее состояние. Музыка стихла.
Церемония окончена, сказал распорядитель.
Они пошли к выходу ковыляющая старуха с больными ногами, тетя Валя, другие женщины, его охранники и пассажиры «шевроле». Выйдя под дождь, он подумал, что вот одна проблема, угнетавшая его уже несколько лет и ставшая зудящей болью к новому году, решена природой. «Нет человека нет проблемы, горько подумал он. Одна мать, угнетавшая меня собой, ушла, но другая мать, мать моего сына, осталась», признался он себе.
Они загрузились в тот же автобус, и тот же водитель помчал их, теперь уже неосторожно, обратно, на Новые дома. Сын старухи думал, что, собственно, свою миссию он выполнил. Можно бы и в Москву, но моральный долг перед женщинами, сиделками и соседями, принявшими значительное участие в этих похоронах, собственно они-то все и сделали, требовал удовлетворения. Их ждали поминки: самое приятное в церемонии смерти, языческий обряд алкоголизации и насыщения скорбящих.
В сущности, мать была самым старым и давним персонажем его насыщенной людьми и приключениями жизни, потому то, что она наконец фактически исчезла из бытия, ничего не меняло в уже сложившейся картине мира. На самом деле он давно вычеркнул отца и мать из живых, и если писал им из тюрьмы, отвечая на их письма, то этим лишь соблюдал формальности. Именно в тюрьме он подвел итог своему отношению к семье, написав трактат «Монстр с заплаканными глазами». За годы, прошедшие со времени написания трактата, у него не было причин пересмотреть свои взгляды. Когда его освободили из лагеря, он, повинуясь скорее внушению своего друга-адвоката, у того были традиционалистские ценности, отправился на машине, взяв пару охранников, к родителям. На границе на пропускном центре Гоптивка украинские пограничники нервно заметались, увидев знакомую бородку и очки. В конечном счете он узнал, что ему запрещен въезд в Украину уже давно, что есть два постановления СБУ по этому поводу одно от ноября 1999 года, другое, датированное мартом 2003 года. В марте 2003 года он сидел в тюрьме ожидал приговора, поэтому мотивы, какими бы они не оказались, для постановления Службы безопасности Украины были либо лживыми, либо абсурдными. Но к кому было апеллировать? Не к кому. Ему поставили в паспорт штамп, что ему запрещен въезд в Украину до 25 липня (то есть июля) 2008 года, и пришлось поворачивать автомобиль. «Скажите спасибо, что мы не задержали вас на трое суток. Ведь вы пытались пересечь границу», сказал ему на прощание украинский офицер. «Спасибо», сказал он.
Отец в то время уже слег. Ему надоело жить. Он ничем не был болен просто предпочел лежать, а мать его обслуживала. Для нее наступили тяжелые времена… Когда в «лексусе» адвоката они приближались к Белгороду, традиционалист, его адвокат, сказал, что сейчас он сгрузит сына старухи в гостиницу, а сам поедет, заберет и привезет сюда, в Белгород, старуху. Отца же отдадут на эти полдня на попечение охранников. Благородный адвокат. Если бы не его инициатива, сын старухи укатил бы в Москву без сожалений. Жестокий человек, он не понимал этих сентиментов. Его никто никогда не жалел, ни любимые женщины, ни власть, ни тем более враги и противники. Они же честно пытались проехать. Чего же еще?
Адвокат привез мать. Она оказалась сгорбленной старушкой с палочкой. Она очень радовалась встрече, поплакивала в некоторых местах, рассказывала физиологические подробности об отце, как она надорвала позвоночник, поднимая его, как он ходит под себя, если не уследить. Он выслушивал весь этот ужас и мечтал о том, чтобы скорее вернуться в Москву, где приятель отдал ему большую буржуазную квартиру, и где он жил со встретившей его из тюрьмы девушкой двадцати одного года. Адвокат отвез мать обратно, а вечером они с адвокатом сидели в ресторане на открытом воздухе, ведь был июль, и вокруг ходили юные девки, попахивая юной плотью. Еще и месяца не стукнуло со дня, когда он вышел из лагеря. Жизнь была ему праздником. Он ел шашлык, пил водку и пиво вдогонку по своему обычаю, ругался матом и радовался. Просто так. Потому что два с половиной года провел за решеткой.
Они поднялись в квартиру под крышей. В большой комнате уже стояли столы и появились первые блюда с едой, потому что там оставались две женщины и один из его охранников.
Вы так быстро! удивилась оставшаяся команда. Мы вас не ожидали так быстро. Еще не все готово…
Происходила обычная предпраздничная суета: «Где хлеб? Где глубокие тарелки? Куда выложить картошку?..» Простые женщины испытывают к мужчинам куда больший пиетет, чем непростые, сделал он нехитрое умозаключение, когда его, полковника и седоволосого авторитета усадили во главе стола, дали водки и закуски, а сами продолжали бегать, сооружая стол и по надобности эксплуатируя младших мужчин, его охранников. Он так долго не был в обществе большого количества простых людей, что делал открытие за открытием. Вот, оказывается, у них существует четко выраженный инстинкт иерархии, и они быстро все построились в небольшое племя, признав авторитетами тех, у кого больше опыта, знаний и умений. В его небольшой семье эта естественная иерархия отсутствовала, подумал он горько. И не было никакой возможности эту иерархию установить. Начиная с осени, монстр-оборотень, поселившейся в красивой актрисе, при малейшем накалении страстей с обеих сторон хватался за мобильный телефон и некрасиво кричал: «Сейчас вызову ментов!» Она как раз тогда сыграла роль женщины-бизнесмена, посадившей своего мужа за решетку за то, что он ее якобы изнасиловал. Потому у нее получалось убедительно. Не испытывая судьбу, он вызывал охрану и уезжал.
Как это все началось? «Передайте огурцы! Отличные огурцы!» Как она превратилась в оборотня? «Когда-нибудь надо все это обдумать», пообещал он себе и встал. Потому что его просили сказать слово о покойной, стучали по рюмке.
Он начал с того, что признал, что был плохим сыном, что покинул родителей рано и с тех пор долгие годы жил в чужих землях. Что после пятнадцатилетней разлуки приехал уже к родителям-старикам. Он сказал, что родители не верили в его таланты, но тем не менее помогали ему в те далекие годы, когда юношей он отправился завоевывать Москву. На Центральный почтамт, что на Кировской (ныне Мясницкой), до востребования, каждый месяц прибывал денежный перевод на сумму двадцать пять рублей. Он еще что-то добавил и опять сказал, что он был умершей плохим сыном. Все выпили. Он сел.
Тетя Валя, чей черед был выступить после него, так как она знала мать лет пятьдесят, если не больше, начала с того, что заступилась за него: не надо так о себе говорить, сказала она сыну умершей. Его мать понимала, и окружающие понимали его другую судьбу, и никто не ожидал, что он будет сидеть с матерью всю жизнь. С его детства им всем было понятно, что он человек другого масштаба… другой.
Человек другого масштаба тем временем пытался разобраться, что же в нем есть от родителей. Оказалось, ничего нет. Когда он жил с ними, его воспитывали не они, но книги о путешествиях и приключениях, потом специальные книги, книги по истории, поэзия. В настоящее время его характер состоит из нескольких блоков. Один это рабочие привычки и мнения работяги-писателя: ранний подъем, работа за столом, физические упражнения, прогулка, еда раз в день. Аскетические черты, разумеется. Потом, когда он стал солдатом, то эти аскетические черты пригодились. И его солдатские годы, участие в войнах, отточили его характер. Возникли или проявились: храбрость, неприхотливость, радость жизни. Когда он стал лидером радикальной партии, революционером и вождем, ему пришлось привыкнуть к слежке, прослушиваниям, к прокурорам и судьям. Когда он отсидел, то вынес навсегда часть тюрьмы с собою. Ведь тот, кто там побывал, никогда не освобождается от тюрьмы. Она идет за ним всю оставшуюся жизнь. В результате во главе стола, рядом с полковником, сидел очень непростой мужик. Еще он сексуальный маньяк, но об этом мало кто знает, подумал он, ухмыльнувшись. Однако многие догадываются.
Ближе к вечеру он блестяще и одновременно похабно доказал это. Признался сиделке матери в желании выспаться с нею, лапал ее за груди и уговаривал: «Ну дай я вытащу твою сиську!» Охранники смущенно отворачивались. Пожилая женщина Надя, бывшая соседка, лицезрела все это не отрывая глаз.
Сиделка приглянулась ему еще в прошлый приезд. Он на короткое время (они уже уезжали) встретил ее в коридоре, но успел уловить ее женскую ухоженность, доброжелательность к нему и некоторое волнение в ней от его близости.
Все же он не дошел до конца в своем неприличии. Его железное, несгибаемое здоровье все же не позволило ему опьянеть до конца. Он контролировал себя и сконтролировал так, что сиделка и ее подруга отправились по домам, а он дал задачу охранникам проводить их, усадить их в такси. Он отдал охранникам ключ, а сам улегся в маленькой комнате, на продавленной кровати. Там четыре года назад умер отец. Мать умерла вчера в большой. Пахло пылью, старыми вещами, чуть-чуть нафталином непременным запахом стариков. На боковой стенке шкафа, разбухшего от старых вещей, висела отцовская гитара. От жары давным-давно отклеилась нижняя планка, удерживавшая струны, и струны вздыбились, как волна на японской гравюре. Он подумал, что теперь-то он всерьез остался один на свете. Когда-то он об этом мечтал. Сейчас ему это состояние не понравилось.
* * *
Какой вывод я извлек из смерти матери? Какую новую истину познал? Несколько истин, довольно пронзительных и личных.
Первая. Отец и мать прикрывали меня от смерти. Впереди была не моя, а их смерть (ну разумеется, если порядок смертей и рождений был обычный, а не экстраординарный, а он был обычный). Когда умерла мать, я оказался следующим на конвейере смертей. Открытым в лоб. Впереди нет уже родительских хилых спин. Ощущение незащищенности от ветра смерти и звездопадов Вселенной.
Вторая. После смерти матери (да и во время церемонии дешевых бедняцких похорон) я еще раз воочию убедился, что принадлежу к простым людям. Разглядывая в ящиках их папки, бумаги и бумажки, я увидел простую, почти животную жизнь. И еще раз поздравил себя с тем, что у меня даже в незрелые годы мои хватило ума, упорства и инстинкта сбежать оттуда. Дело не в бедности, она легко переносима, да и не так уж далеко я от нее сбежал, я небогатый человек, а именно в том, что родительская жизнь проходила вне истории и культуры. А я был рожден для Истории и Культуры и именно к ним убежал от животной, в сущности, жизни родителей.
И, наконец, третья. Я почувствовал метафизическую полную свободу, оказавшись единственным взрослым представителем моей фамилии, то есть семьи, в мире. Я, разумеется, и до смерти последней из моих номинальных старейшин матери не был зависим от родителей ни физически, ни психически, ну никак. Выиграв против них битву еще в ранней юности, я в жизни что хотел, то и делал. И все же. И все же я почувствовал безграничную свободу, видимо, я освободился все же от невидимых метафизических пут, которыми меня к ним прикрепили.
Таковы мои выводы. С ними я гляжу в окно на московское серое небо и крыши зданий.
И вот еще что. Перед самым арестом в 2001-м я посетил в Нижнем Новгороде тогда еще живую старшую сестру матери тетю Аню. Она показала мне семейные фотографии. На одной была моя мамка, пятнадцати лет от роду, с гитарой на железнодорожном каком-то перроне. У мамки был хулиганский вид. На обороте фото дата 1936 год. От старушки в гробу, похожей на саму Смерть, хулиганскую девочку отделяли семьдесят два года! .
|
Категория: Новости |
Просмотров: 320 |
Добавил: thdran
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
|
|